Царские дети и их наставники. Продолжение

Продолжение. Начало здесь

Весь май 1682 года проходит в смутах и волнениях, которые кончаются объявлением Иоанна, брата Петра, его соправителем. С этого момента на русском престоле восседают два царя, Пётр и Иоанн Алексеевичи, а все управление государственными делами за их малолетством переходит в руки их сестры, Софьи, которая достигает этой давно желанной ею власти при помощи стрелецких бунтов и смерти близких Нарышкиным лиц.

25 июня совершилось в Успенском соборе торжественное венчание на царство 16-летнего Иоанна и 10-летнего Петра, среди великолепной обстановки и при громадном стечении народа. Таким образом, сын Натальи Кирилловны в самое короткое время испытал самые различные впечатления, переносившие его от грозного призрака смерти к обаянию самодержавной власти и всенародному поклонению. Эти крайне противоположные события несомненно оставили след в душе впечатлительного ребенка, приучая его к резким переменам, к необычайностям и всякого рода треволнениям. Они же развили в нем крайнюю нервность, проявлявшуюся, между прочим, в конвульсивных подергиваниях мышц лица и непроизвольных движениях рук, развили живость и смелость, граничившие с бесстрашием и неудержимой отвагой. Он рано научился смотреть смерти в глаза и сознавать безграничность своей власти. Насилия стрельцов, козни Милославских и все действия сестры Софьи показали ему пример, что перед силою и властью всё преклоняется и безмолвствует; неповинующимся же и прекословящим всегда могут быть противопоставлены самые крутые меры, где нет ни чувства жалости, ни милосердия.

Смутные дни в жизни Петра Алексеевича, конечно, не могли не отзываться вредно на его учебных занятиях и временно положили конец и его воинским забавам.

Но вот наступил конец кровавым событиям в Москве, и Наталья Кирилловна с сыном были оставлены в покое. Софья Алексее на, окруженная преданными людьми из стрельцов, не считала личность десятилетнего Петра для себя опасною, и он мог снова вернуться к любимым потехам. Так, все лето 1683 года маленький царь проводил в подмосковном селе Воробьеве, где его военные игры принимают уже широкие размеры и наполняют мирные сельские окрестности гулом настоящих пушечных выстрелов. Сюда беспрестанно требуются из Оружейной палаты барабаны, копья, пищали; равным образом делаются постоянные заказы на пушки, но не деревянные, как это было прежде, а настоящие, медные или железные, пригодные для стрельбы порохом. Эта стрельба производится здесь под руководством иностранца, мастера Симона Зоммера, а также русского капитана Шепелева. Благодаря появлению артиллерийского потешного огня игры эти переносятся уже из дворцовых комнат в открытое поле, на живописные возвышенности Воробьевых гор. Войско царя производит здесь правильные учения с пушками и под звуки военной музыки, для которой он выписывает из Москвы точеные дудки из кленового дерева.

Будущий герой Полтавской битвы и победитель шведов, окруженный облаками порохового дыма, начинает чувствовать ввиду златоглавой Москвы, на высотах Воробьевых гор, под залпы орудий, грохот барабанов и звуки дудок, всё обаяние военной славы, начинает сознавать мощь своих орлиных крыльев...

Появление его в Москве, рядом с болезненным братом, возбуждало удивление, вызывая восторг одних и опасения других. Эти другие были приближенные Софьи Алексеевны, начинавшие видеть в его цветущем, обаятельном образе признаки той опасности, которая со временем должна положить конец их влиянию и могуществу.

Один иностранец, Кемпфер, удостоившийся приема у обоих царей по делам посольства, так описывает впечатление, которое произвели на него Иван и Пётр Алексеевичи.

Когда посольство, в состав которого вошел и Кемпфер, было введено в Грановитую палату, он увидел обоих их величеств сидящими в серебряных креслах, на возвышении в несколько ступеней; над каждым креслом висела икона; вместо скипетров они держали в руках длинные золотые жезлы. «Старший сидел почти неподвижно с потупленными, совсем почти закрытыми глазами, на которые низко была опущена шапка; младший, напротив того, взирал на всех с открытым прелестным лицом, в котором, при обращении к нему речи, беспрестанно играла кровь юношества; дивная его красота пленяла всех предстоящих, так что если бы это была простого состояния девица, а не царская особа, то, без сомнения, все должны бы влюбиться в него».

Таково описание одиннадцатилетнего Петра, оставленное нам Кемпфером.

Дальше он приводит один случай, показывающий проявление крайней живости Петра, которую не могли сдержать и правила тогдашнего чопорного посольского приема.

Когда оба царя встали и должны были одновременно спросить о здравии приславшего их иноземного короля, Пётр, не дожидаясь вопроса брата, быстро спросил:

— Его королевское величество, брат наш, здоров ли?

Такую же живость и нетерпеливость будущий преобразователь России обнаруживал неоднократно и прежде. Так, однажды, когда ему минуло только три года и мать его, спрятавшись с ним вместе за дверью соседней комнаты, сквозь щель смотрела на прием австрийского посольства, нетерпеливый сын, нарушая все обычаи старины, толкнул дверь, распахнул ее и тем обнаружил тайное пребывание Натальи Кирилловны, которая по правилам тогдашней жизни не могла показываться перед чужими мужчинами.

Покончив со скучными обязанностями в Москве, молодой царь еще с большим восторгом и нетерпением спешил в любимые загородные жилища — Преображенское, Воробьево, Сокольничью рощу, где шумные товарищи детства уже ожидали возвращения своего командира и возобновления военных забав, которые с каждым днем благодаря участию в них некоторых жителей Немецкой слободы делались всё занимательнее и поучительнее.

В конце 1683 года Пётр вспоминает свой полк детских лет и решает составить себе в Преображенском селе новый, куда и вызывает для потешной службы желающих. Первым солдатом этого Преображенского полка явился придворный конюх, приставленный к потешным лошадям, Сергей Леонтьев Бухвостов, который по собственной воле охотно отозвался на клич царя.

Этот первый солдат будущего полка донельзя порадовал государя, который до самой своей смерти не забывал счастливого момента появления Бухвостова. Впоследствии, став уже императором, он повелел лучшему тогда художнику Растрелли в ознаменование этого события вылить из металла статую своего первого по времени солдата.

Понемногу к Бухвостову стали примыкать и другие — Данило Новицкий, Лука Хабаров, Григорий Лукин и прочие. Таким образом и составился Преображенский полк, который в нашей армии и поныне считается старейшим полком, соединяющим свое происхождение непосредственно с именем Великого преобразователя России.

Пётр, привыкший в своих воинских забавах видеть не только веселье, но и дело, решил воспользоваться существованием нового полка, чтобы основательно, во всех подробностях, пройти военную службу; с этою целью он зачислился в Преображенский полк, но не высшим чином, а бомбардиром, что требовало от него выполнения обычных правил дисциплины и знания всей тяготы солдатской службы на собственном опыте. Начальствование же, звание офицеров, было им исключительно предоставлено жителям слободы, под немецкую команду которых вместе с царем во главе должны были стать наравне с конюхами, истопниками и бояре — сверстники Петра Алексеевича.

В 1685 году, когда войско было уже достаточно обучено «воин ким артикулам», маршировке и словам команды, Пётр решил, что пора приложить силы солдат к какому-нибудь более живому делу. С этой целью он приказал строить в Преображенском, на берегу Яузы, большой земляной потешный городок, чтобы научить солдат на примере этого городка осадному искусству, взятию крепостей и укрепленных местностей правильным штурмом.

В феврале приступили к работам, и в том же году город был уже выстроен с башнями, стенами, перекидными мостами, рвами и валами; внутри города были устроены дома с комнатами, амбарами и навесы для хранения оружейной казны, избы для служителей.

Потешная крепость, воздвигнутая искусством иностранцев по иностранному образцу, получила и иностранное название — Пресбург. Этот городок на берегу Яузы послужил первообразом для построек Петром в позднейшие уже годы городов Петербурга и Шлиссельбурга. Здесь впервые проснулась и развилась в Петре любовь строиться, страсть к плотничьему и столярному делу, ремеслам, требующим от человека сноровки, глазомера, настойчивого, разумного физического труда, т.е. таких свойств, которые непременно преследуют какую-нибудь утилитарную цель, какую-нибудь практическую задачу.

Все эти обстоятельства служили Петру хорошей школой жизни. Его жажда знаний распалялась ежечасно, и не было такого случая, когда бы он не воспользовался им, чтобы приобрести те или иные недостававшие ему новые сведения. А случаи эти, на его счастье, начали представляться достаточно часто.

Однажды явился к Петру князь Яков Фёдорович Долгорукий, назначенный посланником во Францию; собираясь уже в дорогу, он пришел проститься с молодым царем. Разговорившись о постройках Петра на берегу Яузы, Долгорукий сказал, что некогда у него был такой инструмент, которым можно определять расстояния, не сходя с места, не измеряя шагами.

— Может ли это быть? — спросил изумленный Пётр.

— Верно, так, — ответил князь Долгорукий.

— Дай мне этот инструмент.

— Да нет уж его у меня, пропал, украли.

— Какой же он был видом, расскажи!

— Устанавливался он на трех ножках, как на палках, наверху кружок, в кружке стрелка, так и ходит...

— Купи, купи мне такой инструмент, где найдешь, и привези. Ты обещал мне гостинец из чужих стран. Вот мне гостинец — сделай милость.

Долгорукий уехал. Пётр всё поджидал обещанного чудного инструмента, который так упрощает труд людской. Но вот наконец вернулся боярин из своего посольства, и первый вопрос Петра был:

— Ну что, привез ли гостинец, князь Яков Фёдорович?

— Как не привезти, коли ты приказал...

— Где же он? Подавай скорее!

Принесли громадный ящик и вынули заморский гостинец. Установили инструмент на землю, смотрят — наверху стрелка вертится, бегает, а что она обозначает, как управлять инструментом, никто не может объяснить любопытствующему Петру.

— Князь Яков Фёдорович, как же мерить? — спрашивает Пётр в волнении.

— А я почем знаю, — отвечает тот, равнодушно поглаживая бороду. — Ты велел купить, ну вот я и купил, а как прилаживать инструмент, именуемый астролябией, почем мне знать?

Царь в отчаянии зовет доктора-немца, просит его пособить горю, но и тот отказывается лично дать необходимые указания; но зато у доктора в Немецкой слободе есть знакомые мастера-иностранцы, которым, вероятно, приходилось иметь дело с астролябией. Сказано — сделано, и на другой день перед Петром явился обыватель слободы, образованный голландский купец Франц Тиммерман.

Взглянул Тиммерман на астролябию и объявил, что может научить, как ею пользоваться; он смерил взятое для примера расстояние, сделал на бумаге выкладку и сказал, на сколько сажен отстоит указанное место. Провери ли его выкладку шагами — счет оказался верен.

— Научи меня мерить и считать, — молит Пётр Тиммермана.

— Вдруг нельзя, для этого знать нужно арифметику, геометрию...

— Так научи меня арифметике и геометрии.

Тиммерман согласился, и царь Московский сделался с того времени, самым ревностным его учеником, просиживая дни и ночи над тетрадями, испещряя страницу за страницею своим неровным, неуклюжим почерком. Вереницы цифр, задач, формул мелькали перед его взором, увлекая его всё дальше и дальше в глубь науки и раскрывая перед любознательным царем прелести истинных знаний, которых он был лишен в ранней юности.

До нас дошли учебные тетради Петра, по которым он обучался у Тиммермана математике. Державный ученик, выслушав от наставника первые четыре правила арифметики, тотчас же сообразил, в чем суть дела: он сам своею рукою безошибочно и отчетливо изложил все четыре правила, пояснив их примерами, и перешел к высшим частям математики; скоро достиг до многосложной теории астролябии; в нескольких словах показал, как можно ею «собрать», или измерить, поле, изучил подробности сооружения крепостей, вычислил размеры орудий и определил, при каких условиях, в каком расстоянии может пасть на данную точку бомба.

Тиммерман сделался с того времени неразлучным спутником и собеседником Петра; с ним царь охотнее всего проводил время, и он же еще теснее сблизил государя с жителями и нравами Немецкой слободы.

Гуляя однажды со своим новым другом Тиммерманом в селе Измайлове по лесному двору, Пётр случайно спросил проводников, указывая на старый амбар, стоявший в стороне:

— Что это за строение?

— Кладовая, — последовал ответ, — там сложен всякий хлам, оставшийся после жившего здесь некогда Никиты Ивановича Романова.

— Отоприте ворота.

Приказание было немедленно исполнено, и перед взорами царя предстала куча мусора, в котором, однако, он заметил нечто, остановившее его внимание.

— Что это такое?

— Это, по всей видимости, английский бот, — спешит определить привычным и бывалым глазом голландец Тиммерман.

— Куда он пригоживается? Чем он лучше наших гребных судов?

— Он ходит на парусах не только по ветру, но и против ветра.

— Как против ветра? Может ли это быть?

— Верно так.

— Ну так поедем.

Ботик был спущен на тихие воды Яузы и начал плавать вниз и вверх по реке и оборачиваться направо и налево. Конечно, Пётр по живости характера недолго оставался простым зрителем. Он приказал Бранту остановиться, причалить к берегу, вскочил на лавку ботика и начал кататься вместе с голландским мастером, управляя лично под его руководством парусами и рулем.

Восторг бушевал в его горя чем сердце; но вот неловким движением ботик повертывается, упирается в берег и останавливается.

— Отчего это так? — спрашивает любознательный Пётр.

— Оттого, что здесь вода мелка и река узка.

— Где же бы найти по шире?

И ему указали на обширное озеро, верст десять в длину и пять в ширину, расположенное за Троице-Сергием, под Переяславлем.

Пётр тут же решил побывать на этом озере; 25 июня праздновалось в Троице-Сергиевской лавре обретение мощей святого Сергия, и молодой царь с согласия Натальи Кирилловны отправился туда в сопутствии неразлучного с ним Карштена Бранта.

Отстояв литургию, поклонившись мощам св. угодника, Пётр немедленно помчался в Переяславль. Увидав широкое и привольное озеро, он объявил Бранту:

— Вот где нам плавать с тобою, старик!

— Хорошо бы, да на чем?

— Разве нельзя настроить здесь судов?

— Конечно, можно...

— А можно, так и настроим.

Слово и дело у молодого царя шли всегда об руку. Возвратившись в Москву, он тотчас же изложил Наталье Кирилловне свое желание временно обосноваться в Переяславле для постройки кораблей, но встретил новой затее решительный отпор: мать испугалась мысли сына, опасаясь за его жизнь, и отнеслась с полным несочувствием к нестатоному для царя занятию, как плотничество, да вдобавок в применении к неведомому и страшному водному делу. Но Пётр оставался непреклонен; Наталья Кирилловна должна была уступить его мольбам и настояниям и после 29 июня, дня его ангела, отпустила неугомонного сына в обществе ненавистных ей немцев в дальнюю дорогу.

Прибыв на Переяславское озеро, Пётр при содействии и по указаниям Бранта и другого обывателя Немецкой слободы, мастера Корта, первым делом выбрал удобное для постройки и оснастки будущих кораблей место. Таким местом был назначен берег Трубежа, близ церкви Знамения, которая вследствие этого и поныне еще носит именование «Что на кораблях», где доселе еще сохранились вбитые в дно крепкие сваи, как памятники славного прошлого. После выбора места приступили к заготовке корабельного материала — досок, веревок, парусины, гвоздей, скобок, а также начали сгонять сюда рабочих, которых ввиду спешности задуманных построек потребовалось немалое количество. Вскоре работа дружно закипела над зеркальной поверхностью озера, и воздух наполнился визгом пил, стуком молотков и неизбежной при работах бодрящей русской песней...

Но вот наступила осень, и к 26 августа, дню ангела Натальи Кирилловны, Петру надлежало вернуться в Москву. Жалко было ему расставаться с полюбившимся его сердцу раздольем деревенской глуши, где ничье наблюдательное око не могло мешать работать вдосталь и в виде отдыха пировать с приятелями; но делать было нечего, и Пётр простился с рабочими. Возвращение в Москву, впрочем, сулило ему не одну скуку и праздное безделье. Он получил известие, что земляной город на берегу Яузы уже готов, что набраны уже полностью целых два полка — знакомый уже нам Преображенский и новый Семёновский, по имени села Семёновского, где производилась главная вербовка солдат. Новобранцы оставались без дела: пора было сделать им решительный смотр и повести их под грохот барабанов и гул выстрелов на приступ потешных стен Пресбурга...

Возвращение Петра в Москву сопровождалось шумными военными потехами, которые всё более и более смущали правительницу Софью и ее приближенных, начинавших понемногу усматривать в действиях молодого царя те невольные и случайные черты, в которых могла сказаться со временем для них серьезная опасность. У Петра было в неотъемлемом распоряжении собственное правильно обученное и дисциплинированное войско, а в 120 верстах от Москвы строился уже флот, который также легко мог быть приспособлен к военному делу. Пётр был в восторге от успехов своих начинаний. Он делит отныне свое сердце и привязанности между селом Преображенским и Переяславлем, находясь постоянно в движении и деятельности.

Эта подвижная жизнь приводит в отчаяние Наталью Кирилловну, видящую в занятиях сына опасность для его жизни и здоровья: жизни — со стороны врагов, приютившихся под защитою Софьи, здоровью — со стороны шумных пиров и близости к опасному занятию, каким она считала мореплавание. Да и преданные ей люди, как, например, князь Борис Голицын, постоянно настаивали на том, что пора уже Петру Алексеевичу ближе ознакомиться с делами государственного управления, что время детства и непрерывных забав миновало.

В этих речах была большая доля правды: Пётр взял из московской жизни, с одной стороны, и жизни Немецкой слободы, с другой, всё то, чему они его могли научить. Своим развитием и знаниями он уже перерос требования, которые предъявлялись тогда к монарху, и, воссев на прародительский престол, решительно ничем не уступил бы своему деду и отцу в первые годы их царствования.

И скоро царственному плотнику-подмастерью пришлось внять голосу матери, временно устраниться от любимых занятий и любезных ему мастеров Немецкой слободы и действительно подумать о своей дальнейшей судьбе. Притязаниям Софьи наступила пора дать отпор, и настало время променять топор, пилу и барабан на единодержавный скипетр, для которого семнадцатилетняя рука его уже достаточно окрепла.