Памяти Натальи Дуровой

А на людях – всё та же завидная элегантность. Всё та же интеллигентная женственность. Дворянство, которое в крови. Её черная шляпа, её камея, её чайный столик из карельской березы, её папироса – всё это запоминал, думаю, каждый, кто приходил в кабинет Натальи Юрьевны Дуровой в театре. Запоминал раз и навсегда. Потому что и шляпа, и камея, и папироса были составляющими её харизмы. Особенной, неповторимой.

Но не это одно, конечно же. Её манера говорить. Её преданность друзьям и данному слову. Её готовность ринуться в сражение за близкого ей человека. Её память о близких. Театр Дуровой, каким-то странным образом находился на стыке двух миров: циркового и театрального, миров не только разных, но и непримиримых. А вот она смогла их примирять. Да так, что и те, и другие считали её за свою. Ведь никто всерьез не скажет, что она была ТОЛЬКО дрессировщицей. Да и ТОЛЬКО актрисой она не была тоже.

Её энергетика восхищала. В семьдесят лет моталась по гастролям, по городам. Строила какие-то неимоверные планы. Писала книги. Участвовала, как теперь говорят, в тусовках. И при этом каждый день приходила в свой театр: покормить Яшу, морских львов, тигрят, слонов, попугаев. Кормила ритуально, почти священнодействовала. И они, вскормленные этой её любовью, ликовали, верещали всяк на свой лад, лишь только завидят её возле клетки. Сегодня все эти звери, а уж шимпанзе Яша в особенности, тоже стали сиротами.

Самым страшным для меня, да и для покойной Натальи Юрьевны Дуровой, уверен, тоже, станет смерть театра. И для всей нашей страны – это будет большая потеря. А такое без Дуровой, без династии – сегодня вполне возможно. Будут попытки прибрать династическое дело в ловкие руки, модернизировать его на иной лад, что-то приватизировать, что-то продать, перевести в другое русло. И вот это для театра, для его извечно гуманистической идеи, безусловно, губительно. После смерти Натальи Юрьевны театр должен оставаться таким, каким был при её жизни. И при жизни её отца. И деда. Только это его и спасет.

А я навсегда запомню её густой, низкий голос. Сизый дымок папиросы. Да шрам на руке – от удара цапли. Я любил в этой женщине многое и не стеснялся ей об этом говорить. Хорошо, что успел сказать при её жизни.
Вот так уходят династии.
Так заканчивается эпоха.

Дуровых - тех самых, что отдали всех себя до последней частицы этому дому, этому театру - больше нет. Наталья Юрьевна оказалась последней.А на людях – всё та же завидная элегантность. Всё та же интеллигентная женственность. Дворянство, которое в крови. Её черная шляпа, её камея, её чайный столик из карельской березы, её папироса – всё это запоминал, думаю, каждый, кто приходил в кабинет Натальи Юрьевны Дуровой в театре. Запоминал раз и навсегда. Потому что и шляпа, и камея, и папироса были составляющими её харизмы. Особенной, неповторимой. Несколько раз, еще при жизни, я спрашивал её о том, кто продолжит династию. Она называла, каких- то родственников, какие - то имена, но и тогда уже было понятно, что всё это не всерьез, что это, скорее, мысли вслух и не более того. И ещё: что для неё это слишком больная тема. Думаю, в глубине души она знала ответ на этот, саднящий душу, вопрос – никого. Конечно, она мечтала, что её сменит сын Миша, а того, в свою очередь, его дети. Но у сына детей нет. Да и сам он из союзников матери, громкими своими интервью, давно уже превратился в её оппоненты, чем, конечно же, ранил, убивал медленно и жестоко. Она не жаловалась. Просто тихо умирала. Теряла силы. Желание жизни.

Но не это одно, конечно же. Её манера говорить. Её преданность друзьям и данному слову. Её готовность ринуться в сражение за близкого ей человека. Её память о близких. Театр Дуровой, каким-то странным образом находился на стыке двух миров: циркового и театрального, миров не только разных, но и непримиримых. А вот она смогла их примирять. Да так, что и те, и другие считали её за свою. Ведь никто всерьез не скажет, что она была ТОЛЬКО дрессировщицей. Да и ТОЛЬКО актрисой она не была тоже.

Её энергетика восхищала. В семьдесят лет моталась по гастролям, по городам. Строила какие-то неимоверные планы. Писала книги. Участвовала, как теперь говорят, в тусовках. И при этом каждый день приходила в свой театр: покормить Яшу, морских львов, тигрят, слонов, попугаев. Кормила ритуально, почти священнодействовала. И они, вскормленные этой её любовью, ликовали, верещали всяк на свой лад, лишь только завидят её возле клетки. Сегодня все эти звери, а уж шимпанзе Яша в особенности, тоже стали сиротами.

Самым страшным для меня, да и для покойной Натальи Юрьевны Дуровой, уверен, тоже, станет смерть театра. И для всей нашей страны – это будет большая потеря. А такое без Дуровой, без династии – сегодня вполне возможно. Будут попытки прибрать династическое дело в ловкие руки, модернизировать его на иной лад, что-то приватизировать, что-то продать, перевести в другое русло. И вот это для театра, для его извечно гуманистической идеи, безусловно, губительно. После смерти Натальи Юрьевны театр должен оставаться таким, каким был при её жизни. И при жизни её отца. И деда. Только это его и спасет.

А я навсегда запомню её густой, низкий голос. Сизый дымок папиросы. Да шрам на руке – от удара цапли. Я любил в этой женщине многое и не стеснялся ей об этом говорить. Хорошо, что успел сказать при её жизни.
Вот так уходят династии.
Так заканчивается эпоха.